Олешкевич (Josef Oleszkiewicz) Иосиф Иванович (1777-1830) – польский живописец классического направления, академик исторической живописи. Родился в 1777 году в местечке Шилува Минской губернии в семье небогатого музыканта дворянского происхождения, с 1798 по 1799 год обучался на факультете изящных искусств Виленского Университета под руководством Франтишека Смуглевича (Franciszek Smuglewicz) (1745-1807) и Йонаса Рустемаса (Jonas Rustemas) (1762-1835), с 1803 года совершенствовал мастерство в Дрездене (Dresden) и Париже (Paris), где брал уроки у Жана-Огюста-Доминика Энгра (Jean-Auguste-Dominique Ingres) (1780-1867) и Жака-Луи Давида (Jacques-Louis David) (1748-1825). После возвращения из-за границы работал на Волыни и в Вильно, в 1810 году поселился в Санкт-Петербурге, где занимался, главным образом, портретной живописью, в 1812 году за полотно «Благодетельное призрение и попечение императрицы Марии Фёдоровны о бедных» принят в Императорскую Академию художеств. Занимал высокое положение в среде столичных масонов, в 1822 году избран шефом (maitre en chaise) Ложи Белого Орла. Умер 5 октября 1830 года в Санкт-Петербурге в возрасте 53 лет, похоронен на Смоленском кладбище. Автор портретов Адама Чарторижского (Adam Jerzy Czartoryski) (1770-1861) (1810 год), Иеронима Стройновского (Hieronim Stroynowski) (1752-1815) (1810 год), Мартина Почобут-Одляницкого (Marcin Poczobutt-Odlanicki) (1728-1810) (1810 год), Николая Фёдоровича Арендта (1822 год), Адама Мицкевича (Adam Mickiewicz) (1828 год) и Михаила Илларионовича Кутузова (1830 год); из его исторических полотен известны «Прощание гетмана Ходкевича с женой перед Хотинским сражением» (1808 год) и «Антиох и Стратоника» (1810 год). Автор работы «L,automne du monde de l,humanitе», в которой утверждал, что «человечество прожило весну и лето, что наступает для него осень и оно должно озаботиться приготовлением всего, что может спасти его от преждевременной гибели». В книге Михаила Ивановича Пыляева (1842-1899) «Замечательные чудаки и оригиналы» читаем: «В первой четверти текущего столетия в петербургском обществе был известен художник Олешкевич. Это была замечательная личность: его благотворительность не слушалась никакого расчета, он всегда был без гроша, раздавая все бедным. Жил он один и небогато, его прислугой была только старуха-кухарка Фекла. Он не ел никогда мясной пищи и строго соблюдал правило индийских браминов не убивать никакой жизни - в этом последнем убеждении он доказывал, что если не мучить и не убивать животных, то они не станут причинять никакого вреда человеку. На этом же основании он не выводил у себя ни клопов, ни блох, ни тараканов, которые во множестве у него водились. Когда он ехал на извозчике, то не позволял гнать шибко и стегать лошадей. В этих случаях он всю дорогу читал извозчику проповедь о том, как он должен беречь свою лошадь и ласково с ней обращаться. «Ведь она тебя кормит, - говорил он, - а ты её бьёшь; она идет таким шагом, как ей следует идти, а ты заставляешь её бежать и запыхаться - зачем? Нехорошо, брат, нехорошо…». Он имел особое пристрастие к кошкам - они были его страстью. Штатных было у него двенадцать и немало сверхштатных. Ему подкидывали новорожденных котят; он их принимал и воспитывал. Когда же приемыши достигали положенного возраста, то он раздавал их по будкам, которые в то время составляли в Петербурге полицейские посты. Будочникам он давал приданого: за кошку десять, за кота пять рублей, потом обходил сам эти посты или посылал свою кухарку наведываться о житье-бытье своих питомцев. Каждая кошка имела имя и отчество какой-либо дамы или мужчины из близких друзей хозяина. Таким образом у будочников завелся обычай иметь при будке кошек. Жители Петербурга замечали их почти у каждой алебарды, но мало кому было известно происхождение этого обычая. Его любовь к ближнему, милосердие и доброта доходили иногда до эксцентричности почти невероятной. Известен, например, следующий случай. Он имел очень дорогие часы Нортона и для него неоценимые, потому что они были подарены ему тогдашним военным губернатором графом Милорадовичем. Часы эти всегда лежали у него на столе. Раз один молодой человек, его знакомый, взял их, чтобы рассмотреть, затем ловко спустил их к себе в карман и ушел. Олешкевич это видел, глубоко вздохнул и не сказал ничего воришке. Кухарка потом рассказала его знакомому; тот немедленно отправился на квартиру воришки, отобрал у него часы и принес владельцу, чему тот очень обрадовался. Когда же его упрекнули за непростительную снисходительность к похитителю, он сказал: «Эх, господа, не будьте так строги, может быть он был вынужден крайностью». Другой случай был ещё более характерен. Он пил кофе в кофейной, в комнате не было никого. Туда входит незнакомец и, обращаясь к нему, просит разменять двадцатипятирублевую бумажку, но сам не показывает её. Когда же Олешкевич достал мелкие ассигнации, незнакомец выхватил у него из рук пятирублевую бумажку и убежал. Художник за ним; догоняет дерзкого мошенника у самой будки и говорит ему: «Милостивый государь, вы, конечно, решились на этот поступок из последней крайности. Поскольку вам необходимы деньги, возьмите ещё десять рублей, на этот раз не могу дать более». Когда впоследствии знакомые упрекали его за то, что он поощряет мошенников, то в ответ слышали: «Вы полагаете, что я поощряю дурных людей, ошибаетесь. Я уверен в том, что то, как я обошелся с ним, послужит к исправлению. Вряд ли лучше подействовал бы на него позор и наказание». И в самом деле, не был ли он прав в этом? Он был женат, но жена не жила с ним, хотя супруги были очень между собою дружны. Жена его осталась в доме одной знатной дамы, у которой была компаньонкой. Так было условлено при заключении брака. Он говорил, что женился для того, чтобы из невольницы, какою есть каждая девица, сделать свободную женщину. Раз, только один раз, вышел он из своего характера снисходительной кротости. Это было на масленице. Проходя по площади Большого театра, где тогда строились балаганы, у одного из них он услышал странные, но слишком его сердцу близкие голоса. Какой-то приезжий итальянец завел у себя хор из кошек. Штук двадцать или более этих животных с подобранными по диапазону голосами составляли нечто вроде фортепиано: хвосты четвероногих музыкантов положены были под клавишами, а в них вделаны булавки. Когда маэстро играл на этих клавишах, то уколотые кошки издавали одна за другой «мяу», и из этих звуков составлялся некоторый гармонический ансамбль. Он с ужасом выслушал этот концерт, побежал к графу Милорадовичу с жалобою на такое варварство, и кошачий импресарио в тот же день был выслан из столицы, а его труппа выпущена на свободу. Олешкевич умер в 1830 году; последние минуты его были трогательны. Толпа его друзей дежурила у его постели, а он со спокойствием ждал всеобщего «конца всякой плоти». Несмотря на свои страдания, он много говорил, и речи его были назидательны. Перед самой смертью он распорядился всем оставшимся, и все вещи раздарил. Кошек распределил поименно между приятелями. Животные эти были очень привязаны к своему хозяину и, когда он скончался, поняв, что его не стало, наполнили дом жалобными воплями. Похороны его представляли редкое зрелище: за убогим гробом, который несли на руках его знакомые, тянулась нескончаемая вереница экипажей; шло очень много пешеходов высшего общества, но самую трогательную часть печального шествия составляла толпа нищих в слезах».понедельник, 15 августа 2011 г.
Олешкевич (Josef Oleszkiewicz) Иосиф Иванович (1777-1830)
Олешкевич (Josef Oleszkiewicz) Иосиф Иванович (1777-1830) – польский живописец классического направления, академик исторической живописи. Родился в 1777 году в местечке Шилува Минской губернии в семье небогатого музыканта дворянского происхождения, с 1798 по 1799 год обучался на факультете изящных искусств Виленского Университета под руководством Франтишека Смуглевича (Franciszek Smuglewicz) (1745-1807) и Йонаса Рустемаса (Jonas Rustemas) (1762-1835), с 1803 года совершенствовал мастерство в Дрездене (Dresden) и Париже (Paris), где брал уроки у Жана-Огюста-Доминика Энгра (Jean-Auguste-Dominique Ingres) (1780-1867) и Жака-Луи Давида (Jacques-Louis David) (1748-1825). После возвращения из-за границы работал на Волыни и в Вильно, в 1810 году поселился в Санкт-Петербурге, где занимался, главным образом, портретной живописью, в 1812 году за полотно «Благодетельное призрение и попечение императрицы Марии Фёдоровны о бедных» принят в Императорскую Академию художеств. Занимал высокое положение в среде столичных масонов, в 1822 году избран шефом (maitre en chaise) Ложи Белого Орла. Умер 5 октября 1830 года в Санкт-Петербурге в возрасте 53 лет, похоронен на Смоленском кладбище. Автор портретов Адама Чарторижского (Adam Jerzy Czartoryski) (1770-1861) (1810 год), Иеронима Стройновского (Hieronim Stroynowski) (1752-1815) (1810 год), Мартина Почобут-Одляницкого (Marcin Poczobutt-Odlanicki) (1728-1810) (1810 год), Николая Фёдоровича Арендта (1822 год), Адама Мицкевича (Adam Mickiewicz) (1828 год) и Михаила Илларионовича Кутузова (1830 год); из его исторических полотен известны «Прощание гетмана Ходкевича с женой перед Хотинским сражением» (1808 год) и «Антиох и Стратоника» (1810 год). Автор работы «L,automne du monde de l,humanitе», в которой утверждал, что «человечество прожило весну и лето, что наступает для него осень и оно должно озаботиться приготовлением всего, что может спасти его от преждевременной гибели». В книге Михаила Ивановича Пыляева (1842-1899) «Замечательные чудаки и оригиналы» читаем: «В первой четверти текущего столетия в петербургском обществе был известен художник Олешкевич. Это была замечательная личность: его благотворительность не слушалась никакого расчета, он всегда был без гроша, раздавая все бедным. Жил он один и небогато, его прислугой была только старуха-кухарка Фекла. Он не ел никогда мясной пищи и строго соблюдал правило индийских браминов не убивать никакой жизни - в этом последнем убеждении он доказывал, что если не мучить и не убивать животных, то они не станут причинять никакого вреда человеку. На этом же основании он не выводил у себя ни клопов, ни блох, ни тараканов, которые во множестве у него водились. Когда он ехал на извозчике, то не позволял гнать шибко и стегать лошадей. В этих случаях он всю дорогу читал извозчику проповедь о том, как он должен беречь свою лошадь и ласково с ней обращаться. «Ведь она тебя кормит, - говорил он, - а ты её бьёшь; она идет таким шагом, как ей следует идти, а ты заставляешь её бежать и запыхаться - зачем? Нехорошо, брат, нехорошо…». Он имел особое пристрастие к кошкам - они были его страстью. Штатных было у него двенадцать и немало сверхштатных. Ему подкидывали новорожденных котят; он их принимал и воспитывал. Когда же приемыши достигали положенного возраста, то он раздавал их по будкам, которые в то время составляли в Петербурге полицейские посты. Будочникам он давал приданого: за кошку десять, за кота пять рублей, потом обходил сам эти посты или посылал свою кухарку наведываться о житье-бытье своих питомцев. Каждая кошка имела имя и отчество какой-либо дамы или мужчины из близких друзей хозяина. Таким образом у будочников завелся обычай иметь при будке кошек. Жители Петербурга замечали их почти у каждой алебарды, но мало кому было известно происхождение этого обычая. Его любовь к ближнему, милосердие и доброта доходили иногда до эксцентричности почти невероятной. Известен, например, следующий случай. Он имел очень дорогие часы Нортона и для него неоценимые, потому что они были подарены ему тогдашним военным губернатором графом Милорадовичем. Часы эти всегда лежали у него на столе. Раз один молодой человек, его знакомый, взял их, чтобы рассмотреть, затем ловко спустил их к себе в карман и ушел. Олешкевич это видел, глубоко вздохнул и не сказал ничего воришке. Кухарка потом рассказала его знакомому; тот немедленно отправился на квартиру воришки, отобрал у него часы и принес владельцу, чему тот очень обрадовался. Когда же его упрекнули за непростительную снисходительность к похитителю, он сказал: «Эх, господа, не будьте так строги, может быть он был вынужден крайностью». Другой случай был ещё более характерен. Он пил кофе в кофейной, в комнате не было никого. Туда входит незнакомец и, обращаясь к нему, просит разменять двадцатипятирублевую бумажку, но сам не показывает её. Когда же Олешкевич достал мелкие ассигнации, незнакомец выхватил у него из рук пятирублевую бумажку и убежал. Художник за ним; догоняет дерзкого мошенника у самой будки и говорит ему: «Милостивый государь, вы, конечно, решились на этот поступок из последней крайности. Поскольку вам необходимы деньги, возьмите ещё десять рублей, на этот раз не могу дать более». Когда впоследствии знакомые упрекали его за то, что он поощряет мошенников, то в ответ слышали: «Вы полагаете, что я поощряю дурных людей, ошибаетесь. Я уверен в том, что то, как я обошелся с ним, послужит к исправлению. Вряд ли лучше подействовал бы на него позор и наказание». И в самом деле, не был ли он прав в этом? Он был женат, но жена не жила с ним, хотя супруги были очень между собою дружны. Жена его осталась в доме одной знатной дамы, у которой была компаньонкой. Так было условлено при заключении брака. Он говорил, что женился для того, чтобы из невольницы, какою есть каждая девица, сделать свободную женщину. Раз, только один раз, вышел он из своего характера снисходительной кротости. Это было на масленице. Проходя по площади Большого театра, где тогда строились балаганы, у одного из них он услышал странные, но слишком его сердцу близкие голоса. Какой-то приезжий итальянец завел у себя хор из кошек. Штук двадцать или более этих животных с подобранными по диапазону голосами составляли нечто вроде фортепиано: хвосты четвероногих музыкантов положены были под клавишами, а в них вделаны булавки. Когда маэстро играл на этих клавишах, то уколотые кошки издавали одна за другой «мяу», и из этих звуков составлялся некоторый гармонический ансамбль. Он с ужасом выслушал этот концерт, побежал к графу Милорадовичу с жалобою на такое варварство, и кошачий импресарио в тот же день был выслан из столицы, а его труппа выпущена на свободу. Олешкевич умер в 1830 году; последние минуты его были трогательны. Толпа его друзей дежурила у его постели, а он со спокойствием ждал всеобщего «конца всякой плоти». Несмотря на свои страдания, он много говорил, и речи его были назидательны. Перед самой смертью он распорядился всем оставшимся, и все вещи раздарил. Кошек распределил поименно между приятелями. Животные эти были очень привязаны к своему хозяину и, когда он скончался, поняв, что его не стало, наполнили дом жалобными воплями. Похороны его представляли редкое зрелище: за убогим гробом, который несли на руках его знакомые, тянулась нескончаемая вереница экипажей; шло очень много пешеходов высшего общества, но самую трогательную часть печального шествия составляла толпа нищих в слезах».
Комментариев нет:
Отправить комментарий