Бобринский Алексей Григорьевич (1762-1813)

Бобринский Алексей Григорьевич (1762-1813) – граф (12 ноября 1796 года), генерал-майор (10 апреля 1797 года), внебрачный сын императрицы Екатерины II-й (Sophie Auguste Friederike von Anhalt-Zerbst-Dornburg) (1729-1796) и Григория Григорьевича Орлова (1734-1783). Был тайно рождён 11 апреля 1762 года в Зимнем Дворце в Санкт-Петербурге, ребёнка обмыли, завернули в бобровую шубу и вывезли из дворца (Императора Петра III-го (Karl Peter Ulrich von Schleswig-Holstein-Gottorf) (1728-1762), обожающего распоряжаться на пожарах и любоваться стихией, на несколько часов удалось выманить из дома, для чего преданный императрице камер-лакей Василий Григорьевич Шкурин ( -1782) поджёг свой собственный дом). Дитя нарекли Алексеем, отчество дали по отцу, воспитывался он в семье упомянутого Шкурина, которому Екатерина пожаловала придворный чин действительного камергера, помимо этого, Шкурин получил в награду за «незабвенной памяти преданность» 57 000 рублей, 1 027 душ крепостных и несколько имений недалеко от Гатчины. Екатерина увидела сына только через год, она придумала ребёнку «фиктивного отца» - армейского капитана князя Григория Сицкого (древнего, но угасшего княжеского рода, восходящего к Рюрику), который «за нас потерпел» и даровала «малолетнему Алексею Григорьеву сыну князю Сицкому» имение в Тульской губернии (сёла Бобрики и Богородицкое с прилегающими деревнями общей площадью в 200 000 десятин, 11 000 душ крепостных) стоимостью в 100 000 рублей. В 1768 году он был отправлен в Швейцарию в сопровождении секретаря императрицы Ивана Ивановича Бецкого (1704-1795), состоявшего опекуном Алексея вплоть до 1787 года, после возвращения в Россию в 1769 году, Екатерина взяла его с собой в месячную поездку по Волге - в это время Цесаревич Павел Петрович (1754-1801) серьёзно болел и врачи не надеялись на его выздоровление, вместе с тем, в случае смерти наследника его мать теряла все права на корону, поэтому Екатерина решила объявить незаконного ребёнка младшим сыном Петра III-го и дать ему фамилию Романов, однако, Павел выздоровел и нужда в радикальных мерах отпала. Алексей был достаточно образован (всерьёз интересовался астрономией, медициной, минералогией и географией), обходителен в быту, но упрям и вспыльчив (на его характере сказалась двойственность его положения). В 1770 году он был отправлен в Лейпциг (Leipzig) для обучения в военной школе, в 1774 году возвратился в Россию, определён в Сухопутный Шляхетский кадетский корпус под фамилией Бобринский (по названию пожалованного ему имения Бобрики) и снова поступил на попечение Бецкого, а гувернёром к нему приставлен Осип Михайлович Де Рибас (Josе de Ribas-y-Boyons) (1751-1800), зять Бецкого. В 1778 году для Алексея и семьи Де Рибаса при корпусе пристраивается квартира с полным обслуживанием и мебелью, юноша имел свой конный выезд и в сопровождении Бецкого посещал знатнейших вельмож Империи, почти каждую неделю он имел аудиенцию у императрицы, делавшей вид, что благоволит ему в знак заслуг его родителей (Алексей почтительно пишет в дневнике 3 января 1782 года: «Имел счастье поцеловать государыне руку»). 2 апреля 1781 года Бобринскому пожалован дворянский герб с девизом «Богу слава, жизнь тебе», в том же году императрица послала ему письмо, в котором поведала об обстоятельствах его рождения: «Алексей Григорьевич. Известно мне, что мать ваша, быв угнетаема разными неприязными и сильными неприятелями, по тогдашним смутным обстоятельствам, спасая себя и старшего своего сына, принуждена нашлась скрыть ваше рождение, воспоследовавшее 11 числа апреля 1762 года». 24 марта 1782 года в возрасте 19 лет выпущен в Конную гвардию поручиком и по уставу Кадетского корпуса отправлен с тремя наилучшими воспитанниками, гвардии поручиками Алексеем Ульяновичем Болотниковым (1753-1828), Николаем Сергеевичем Свечиным (1758-1850) и Николаем Ивановичем Борисовым (1760-1837) в путешествие по России и Европе в сопровождении полковника Алексея Михайловича Бушуева и академика Николая Яковлевича Озерецковского (1750-1827). Путешественники посетили Москву, Ярославль, Нижний Новгород, Екатеринбург, Билимбаевский завод, Уфу, Симбирск, Саратов, Астрахань, Кизляр, Таганрог, Херсон, Киев и Варшаву, откуда отправились за границу, побывали в Вене, Венеции, Флоренции, Риме, Неаполе, Турине, Женеве и весной 1785 года прибыли в Париж, откуда спутники Бобринского возвратились в Россию, оставив последнего во французской столице, где он, несмотря на попечительство, принятое над ним по просьбе императрицы бароном фон Гриммом (Friedrich Melchior von Grimm) (1723-1807), прославился своей расточительностью, легкомыслимыми поступками и огромными карточными долгами. Из письма полковника Бушуева Бецкому о характере Бобринского и его поведении во время путешествия по России и за границей от 31 июля 1783 года: «Ваше Высокопревосходительство, милостивый государь! Письмо Вашего Высокопревосходительства от 19 числа настоящего месяца чрез господина посла графа Стакельберга имел я честь вчера получить, будучи чувствительно тронут сумнением и безпокойством Вашим. Ваше Высокопревосходительство предупредить меня изволили; я, согласно с сумнением Вашим, хотел только зделать Вам донесение по поводу вступления нашего в прямое путешествие. По счастию не имею я, милостивой государь, донесть Вашему Высокопревосходительству ничего еще такого, чтобы обнаружено будучи, наносило сопутникам моим безславие, кроме того что между нами происходит и из чего вперед еще ожидать можно неприятных следствий. Вы изволите знать совершенно характер Алексея Григорьевича: к сожалению, я всё то в нем открыл, что только Вы мне объявить об нем ни изволили. Он долго под притворною своею тихистию скрывал тяжелой нрав свой, но по множеству случаев не мог не открыть себя. Нет случая, где бы не оказал он самолюбия неумереннаго, нет разговора между сотоварищей своих, где не желал он взять над ними поверхности, и случилося столько раз с оказанием суровости. Они же, будучи ему обязаны, и чувствуя цену ево одолжении, считая, может быть, много на нево и вперед, столь нежны в расположении своем к нему, что всегда ему уступают и каждой случай удаляют, где только хотя мало мог бы он оскорблен быть. Одобряя сие чувствование благодарности в них, принужден я однако ж был дать им приметить, что сие снисхождение служит более к повреждению его; но что из противнаго сему последовало? Холодность со стороны его к ним, а они, завися от его во всех нуждах своих, тем более терпеть принуждены. Что же принадлежит до моих советов ему в разсуждении сего сделанных, то на все есть всегда какая-нибудь неосновательная отговорка или досада, которая дни два и три его не оставляет; к тому же заметил я, что он закосневает и в злобе. Он столь надменен и столь щекотлив, что каким бы ласковым и дружеским образом что ни сказано в пользу его было, то всё приемлет он с оскорблением и, хотя исполняет всё, но досады при том сокрыть не может; он уверен в себе так, что он уже в таких летах, где не нужны ему советы и что он сам собою уже управлять может. Сверх сего приводят меня в несказанное затруднение и побуждают как наинежнее с ним обходиться частыя жалобы ево на несчастие, что не может быть не под глазами и что всегда поведение ево отчоту подвержено. Боюся я несказанно опасных следствий от неумереннаго самолюбия его и присвояемой себе поверхности. Он обыкновенно пред людьми уважения достойными весьма скромен и тих, но сколько раз случится ему встретиться с людьми незнакомыми и уступать не имеющими? Привычка спорить есть болезнь их общая; сколько раз они многим сурово отвечали, но ето случилось в России, где весьма много их уважали, но здесь малейшее неуважение весьма может разгорячить их, а особливо Алексея Григорьевича. Все же они так живы, так стремительны, что побраниться и подраться ни во что считают; так как уже подобное сему едва не случилось в проезд наш Польшею до здешнева города в одном местечке, где Алексею Григорьевичу показалось, что офицер польской не довольно учтиво с ним разговаривает, и он начал было уже к нему придираться, но я по счастию подоспел. В местах, где министры наши находятся, займутся они лутчим упражнением и с лутчими людьми знакомство иметь будут, но везде ли министры и всегда ли возможно удержать ево в глазах своих, тем более, что он терпеть не может, что кто-нибудь и из спутников ево проводил, когда идет он прогуляться? К счастию, обещал он мне не знать трактиров, где весьма может подобное несчастие случиться; к счастию, не вижу я еще в нем и сильной склонности к распутным женщинам, но всегда ли он так целомудрен будет? Из главных еще слабостей есть в нем безпечность и нерадение видеть или узнать что ни есть полезное. Я отдам справедливость господам Свечину и Болотникову в отменной их примерности, но ево ничто не трогает, ничто не занимает, и часто с трудом уговорить ево могу с нами вместе поехать. При том имеет он великую леность написать что-нибудь и для того оставил и журнал свой, которой начал было вести, и Ваше Высокопревосходительство поверить не изволите, с каким также трудом уговорить ево возможно написать письмо к Вам; надобно времени сутки трое всегда. В рассуждении сего всепокорнейше бы я просил еще понудить как ево, так и других доносить Вам почасту о том, что в примечание их входило. Не любит он и большие собрания, признавшись мне, что оне крайне ево отягощают, а особливо учтивость и внимание, которыя более ему нежели другим оказываются. Одну охоту к чтению еще он сохраняет и я ничего не упущу чем бы поддержать оную. Неопрятность также ево не покидает. Все силы употребил я отвести его от того, но насилу мог упросить ево сделать здесь фрак. Кроме мундиров, ни одного платья у него не было, в котором бы пристойно не только в городе, но и в дороге показаться можно было; в сем пункте никакого стыда он не полагает, ибо, говорит он, сие до чести не касается. Что же принадлежит до денег, то в разсуждении сего присвоивает он себе такое право, что никто указать ему не может. Ето такое обстоятельство, по которому всякой на моем месте любим быть от него не может. И поелику нет почти дня, чтоб мы с ним на сем пункте не повстречались, так как не любит он сам ничего приказывать, то испытать принужден я был все способы, но никогда не успел так, чтоб видеть его охотно соглашающегося. Самой умеренный расход имеем мы, никакая прихоть не имеет места, но без досады, без расчетов несколько раз повторяемых почти ничего не платится. Свидетельствуюсь спутниками его, сколько раз, сохраняя пристойность, употребил я свои деньги; он сам сие знает, но не вижу, чтобы тронут тем был. Вашему Высокопревосходительству известно, что спутники ево обратили свое жалование на домашния свои нужды и что он обещал давать им от себя денег столько, сколько нужно будет. Но чево им стоит, чтобы выпросить сколько-нибудь. Я уже доносил, что они весьма чувствительны к его одолжениям и, следуя сему, весьма осторожно дают ему знать о нуждах своих, но без помочи моей ни один еще раз не получили. Исполни б он всегда по слову моему, но не оставил журить их всегда, для чего мне о нуждах своих сказывают. Стыдится он слабости своей, но не исправляется. Он всегда мне говорит, что они молодые люди, на что им деньги, они их промотают, но не нужно ему знать, что они обносились, что нужно им платить за белье и за прочее. Впротчем, находил он так же за отговорку, что бережет он деньги для тово, что бы из годовой суммы заплатить долги в Петербурге, которых до двенатцети тысяч почитал. Я довольно изобразить Вашему Высокопревосходительству не могу, сколько наносит мне сей пункт отягощения, потому более, что деньги собственно ему принадлежат. Зная совершенно цену возложенной на меня комиссии, имея отменное усердие к исполнению Ваших повелений, употребляю я все силы мои, милостивый государь, к отвращению его от сих пороков, полагая всегда за основание пристойность и вид дружескаго участия, смею сказать самаго искреннаго по душевной уже моей к ним привязанности. Одним только разве нарушаю я должность мою, что не всякой раз, а скопляя, даю я ему чувствовать слабости ево; я бы более противен ему стал, да и своенравнее бы ево зделать мог. Впротчем, не было случая и не будет, где бы в делах до пользы спутников ево касающихся по содержанию 2-го пункта инструкции моей, допустил я взять ему поверхность над собою, хотя бы обще советовав с ним, слышал я противное ево мнение; я бы никогда ему не уступил и просил бы помощи у Вашего Высокопревосходительства, иначе я потерял бы свою у них цену. Что же принадлежит до верющего письма, то я поспешая, тогда подписал по прозьбе господина Свечина, которой пришол ко мне уже с подписанным показать, так ли оно написано, и просил, чтобы и я подписался. Случай сей столь маловажен, что я никогда и не пожелал бы взять первенства пред ними; долг бы мой был сказать только, что в подобном случае другой на моем месте почел бы то за оскорбление. Не скрою от Вашего Высокопревосходительства ничего касательно и господина Озерецковскаго. Он с самого начала путешествия не мог нравиться Алексею Григорьевичу, не знаю по какому-то случаю, которым причинил он ему неудовольствие еще пред отъездом из Петербурга. Холодность сия непрестанно продолжалась и всегда безпокоила Господина Озерецковскаго; не менее чувствителен ему был отказ в деньгах, ибо Алексей Григорьевич сказал, что он никогда ему вспоможения делать от себя не обещал. Видел он так же, что Алексей Григорьевич не имеет к нему доверенности и, когда болен был по выезде из Екатеринбурга, то не только принять что-нибудь, но и слушать ево не хотел. Всё сие было главною причиною, а не болезнь, отъезда ево от нас. К тому же открыл он мне, что по причине новаго начальника в Академии, считает он выгоднее быть при настоящей своей должности. Впротчем имел он случай с господином Болотниковым поссориться, имея с ним какой-то спор, но сия неприятность сама по себе уничтожилась: он не хотел жаловаться Вашему Высокопревосходительству и все забыл; я произвел в господине Болотникове разкаяние и признание к проступку своему и убежден так же Вас не безпокоить. Уговаривал я ево с нами путешествовать, пока позволение Ваше получить он может, но он настоял отпустить ево и хотел, несмотря ни на что, остаться в Киеве потому более, что из чужих краев дороже бы ему путь стоил, ибо не взял он и из Киева прогонных денег от Алексея Григорьевича. Вот все, милостивый государь, что следуя должности сокрыть от Вас я не должен и зная при том сколько Ваше Высокопревосходительство участвовать изволите в благополучии спутников моих. Какия меры ни угодно будет Вам принять в разсуждении сего объяснения, я одной только милости всепокорнейше прошу, дабы не дать Алексею Григорьевичу знать, что по поводу моего донесения писать к нему изволит, ибо сие возмутит ево противу меня и, судя по нраву ево, обратится он в пущее упрямство и нерадение, имея право уже почитать меня человеком неприязненным, доколе совершенства достигнет. Имею честь быть с глубочайшим высокопочитанием и совершенною преданностию, милостивый государь! Вашего Высокопревосходительства всепокорнейшим слугою, Алексей Бушуев. 31 июля 1783. Варшава». В конце 1787 года Бобринский перебрался в Лондон (London), 3 января 1788 года Екатерина II-я приказала российскому посланнику графу Семёну Романовичу Воронцову (1744-1832) потребовать немедленного возвращения Бобринского в Россию, но тот медлил и только 27 апреля 1788 года прибыл в Ригу, где получил предписание отправиться на постоянное место жительства в Ревель в сопровождении Петра Васильевича Завадовского (1739-1812), сменившего в должности опекуна 84-летнего Бецкого (за время пребывания за границей Бобринский 1 января 1785 года произведён в секунд-ротмистры и 1 января 1788 года в ротмистры Конной гвардии). 18 июня 1790 года вышел в отставку с производством в бригадиры, в 1794 году с разрешения матери приобрёл замок Оберпален (Oberpahlen) в Лифляндии близ Дерпта, 16 января 1796 года сочетался браком с баронессой Анной Владимировной фон Унгерн-Штернберг (Anna Dorothea von Ungern-Sternberg) (1769-1846), дочерью коменданта Ревельской крепости генерала от инфантерии Вольдемара Конрада фон Унгерн-Штернберга (Woldemar Conrad von Ungern-Sternberg) (1739-1793) - молодая чета была «милостиво» принята императрицей Екатериной в Санкт-Петербурге, а затем возвратилась в Оберпален. После воцарения Императора Павла I-го, благоволившего к Бобринскому и называвшего его братом, возведён 12 ноября 1796 года в графское достоинство и 10 апреля 1797 года награждён чином генерал-майора с оставлением в должности командира 4-го эскадрона Конной гвардии, 17 сентября 1797 года определён числиться по армии, 24 декабря 1797 года – почётный опекун Совета при Санкт-Петербургском воспитательном доме, 2 сентября 1798 года окончательно вышел в отставку, 25 сентября 1798 года сложил с себя полномочия опекуна и удалился в свои имения в Тульской губернии, где занимался сельским хозяйством. Умер в Богородицке 20 июня 1813 года в возрасте 51 года, похоронен в семейной усыпальнице в Бобриках. Кавалер ордена Святой Анны 1-й степени (30 июня 1797 года). В браке имел четверых детей: Мария (1798-1835), Алексей (1800-1868), Павел (1801-1830) и Василий (1804-1874). Портрет Бобринского, исполненный в 1769 году живописцем Логгином Захаровичем Христинеком (Carl Ludwig Johann Christineck) (1732-1794), является достоянием Государственного Эрмитажа в Санкт-Петербурге.

Anna Dorothea von Ungern-Sternberg

Усыпальница графов Бобринских в Бобриках